Владимир Гимпельсон: Российский рынок труда: между нормой и аномалией

Илья Венявкин (креативный директор Фонда Егора Гайдара): Буквально вчера в «Ведомостях» вышла колонка Константина Сонина, который необычайно лестно и, по-моему, вполне заслуженно отозвался о наших сегодняшних лекторах, и я хотел бы этот пассаж привести, чтобы сегодняшнюю лекцию поместить в небольшой контекст. Цитирую Сонина: «Ростислав Капелюшников и Владимир Гимпельсон из ВШЭ не просто одни из лучших в стране специалистов по экономике труда. Во многом благодаря их усилиям экономика труда — единственная область экономической науки, полноценно представленная в нашей стране и существующая как научная школа в классическом смысле. И они же — замечательный пример скромности и достоинства, которые хотелось бы видеть в каждом учёном».

Владимир Гимпельсон: Прежде всего, я хотел бы сказать от нас обоих спасибо Фонду Гайдара за премию, спасибо всем, кто пришёл, спасибо всем, кто поздравил. Это очень приятно. Хотел бы также сказать, что эту премию мы не рассматриваем как премию нам двоим. Я думаю, это премия также и тем людям, с которыми мы ежедневно работаем, сотрудничаем, думаем, обсуждаем, пишем. Это наши коллеги из нашего Центра и с кафедры экономики труда, некоторые здесь присутствуют. Особенно хотел бы сказать о Сергее Рощине, который здесь есть, который невероятно много делает для того, чтобы обучение экономике труда было такое, какое оно должно быть. Если бы была премия за вклад в образование в этой области, мне кажется, что в номинации был бы один Рощин — он сделал много, может быть, больше, чем кто бы то ни был.

Когда вручали нам эту премию, говорили, что мы работаем в тандеме, что это плодотворный тандем. Это так: мы действительно многое делаем вместе, в соавторстве, обсуждаем, пишем, думаем, спорим. Но читать лекцию в соавторстве невозможно, это должен делать один человек. При этом тандем не означает, что мы абсолютно согласны друг с другом во всём. Поэтому когда мы решали, кто будет выступать, мы бросили жребий. Досталось мне, но Ростиславу Исааковичу организаторы дали специальную кнопку, он её будет нажимать, когда будет со мной не соглашаться. В этот момент микрофон будет выключаться, компьютер будет выключаться, а свет в аудитории — гаснуть. Надеюсь, что не всё время мы проведём в полной темноте и тишине.

А теперь, я думаю, буду потихонечку переходить собственно к лекции. Ещё должен сказать, что я абсолютно робею выступать рядом с такой конструкцией. Я понимаю, что всё, что я смогу сказать — это детские кубики, игрушки. У нас там тоже есть свои конструкции, но они меркнут, они ничто по сравнению с этим. Я надеюсь, что, когда я буду на неё смотреть,я  всё-таки буду сохранять самообладание и продолжать.

Название лекции — на слайде. Должен сказать, что эта лекция — это не изложение какой-то одной конкретной исследовательской работы. Она в такой упрощённой форме и синтетическом виде представляет некоторые результаты наших исследований (и не только наших, но и тех, что сделаны совместно с нашими коллегами за последние 10 лет), они представлены во многих статьях. В этом смысле это такое summary, это такая попытка синтетического взгляда на то, что мы называем рынком труда. Особо хочу отметить, что то, о чём я буду говорить, есть наше личное мнение и ни в коей мере не является официальной позицией Высшей школы экономики. У Высшей школы экономики я не знаю, есть ли по этому поводу официальная позиция, но у нас в университете есть много групп, которые занимаются этой тематикой, и они вправе иметь каждая своё мнение. Поэтому это наше личное мнение.

После этих слов вступительных я перехожу к разговору о рынке труда. Структура презентации и логика лекции изложена в этом слайде: сначала мы обсудим в двух словах, как работает то, что можно условно назвать нормальным рынком труда, потому что у нас в названии слово «норма»; дальше мы посмотрим, как работает наш рынок труда, в чём его причуды и в чём могут быть отклонения от нормы, которые равны или не равны аномалии. За всем этим стоят определённые институциональные механизмы — мы о них поговорим, из этого есть следствия — мы их отметим и подытожим. Основной мотив всего, что я хочу сказать, заключается в следующем: в России за 20 лет сложилась и укоренилась определённая модель рынка труда. Она особая, потому что она отличается от того, что мы видим в большинстве стран. При этом в разных странах модели труда разные, но у нас разная по-другому, чем все остальные. Эта модель возникла не по дизайну, не по умыслу кого-то, а в силу различных причин — исторических, политических, экономических, социальных; её формирование шло постепенно и началось ещё в 80е годы, а может быть, раньше; эта модель базируется на институциональном фундаменте, то есть на определённых правилах, процедурах, законах, все они между собой взаимосвязаны, и всё это имеет многочисленные следствия как для экономики, так и для общества.

Поскольку это публичная лекция и здесь могут быть люди, которые не экономисты и к экономике труда не имеют никакого отношения, то нужно сказать, что такое рынок труда и почему он так важен. Когда мы говорим «рынок труда», мы имеем в виду абстрактную аналитическую конструкцию, которая описывает то, как продавцы труда и как покупатели услуг труда взаимодействуют, как формируются цены на труд и как работники распределяются по разным видам деятельности, секторам экономики, рабочим местам. Труд является одним из важнейших факторов производства, его использование определяет производительность, влияет на благосостояние, и это касается каждого. Другие рынки могут кого-то касаться, а кого-то не касаться, а рынок труда касается практически каждого: не только тех, кто работает сегодня, но и тех, кто собирается выйти, тех, кто работал, и если кто-то не работает и не собирается, в семье есть люди, которые работают, зарабатывают, они приносят доход в семью, это становится в конечном счёте доходом семьи и тем самым касается и их.

Теперь норма. Лекцию мы назвали «Между нормой и аномалией», а что такое норма? В мире существуют разные модели рынка труда. В литературе специально выделяются, например, как особый тип рынки труда англосаксонских странах, можно назвать либеральный или англосаксонский тип. Корпоративистские страны Западной Европы, небольшие страны — такие, как Австрия, Бельгия, отчасти Германия. Это особый тип. Особый тип — скандинавские страны. Они все имеют свою специфику, но, несмотря на специфику, у них есть общее. Общее заключается в том, что заработная плата, то, что получают люди в качестве вознаграждения, как говорят экономисты, является жёсткой к понижению. Что бы ни происходило, какой бы кризис в стране не случался, заработная плата не снижается. Конечно, можно найти пример кризиса конкретной страны, где произошло снижение заработной платы, но это снижение будет незначительным, кратковременным, оно не определяет лица этой модели. А как же тогда происходит адаптация к шокам, адаптация к кризисам, адаптация к необходимости сокращать издержки для того, чтобы выжить в конкурентной борьбе? Эта адаптация происходит, в основном, за счёт изменения численности занятых. Если какая-то страна имеет очень жёсткую заработную плату и одновременно очень жёсткую занятость, то она имеет очень большую безработицу и много проблем, связанных с безработицей и занятостью, на рынках труда. Вот такой механизм, когда бремя адаптации лежит на стороне занятости, на количественной стороне, а заработная плата меняется слабо, мы и считаем нормой. Условно считаем нормой, потому что примерно это мы видим в большинстве стран.

Я употребляю слово «модель», а что такое «модель»? Почему применительно к рынку труда мы говорим «модель»? Вот рядом со мной эта модель. Можно ли к какому-то непонятному рынку труда, который я назвал аналитической абстракцией, применять слово, которым мы характеризуем эту изумительную по сложности и красоте конструкцию? Под моделью, когда мы говорим про рынок труда, мы имеем в виду то, что в основе него лежит система взаимосвязанных и взаимодополняющих институтов, которая устойчива во времени. Она не меняется от шока к шоку, от года к году, от одного министра труда к другому, от одного президента к другому. Она устойчива, и что бы ни происходило во внешней среде, какие бы шоки не случались, а шоки могут быть негативные и положительные (наша нефть подскочила в цене), эта система взаимосвязанных институтов переваривает шоки одинаковым образом — системным образом, так, как устроены её институты. И понятно, что за всем этим лежат такие вещи, как выгоды и издержки, которые одни игроки приобретают, другие игроки несут, как правило, имеют и то, и другое, это каким-то образом распределяется между игроками на рынке труда. И вот это распределение выгод и издержек имеет свои закономерности и во многом зависит от того, как эта модель устроена. В чём может быть аномальность? Аномальность как раз заключается в том, что мы видим, глядя на наш рынок труда: мы видим, что он функционирует не так, как большинство. Он функционирует не так, как развитые страны Западной Европы, не так, как США, но и не так, как большинство стран Восточной Европы, которые в конце 80х-начале 90х стартовали с похожей точки и пошли тем же маршрутом в сторону рыночной экономики. Если мы посмотрим на наш рынок труда и на то, как реагировал рынок труда балтийских стран, то мы увидим, что балтийские страны в этом смысле были стандартными, а мы оставались нестандартными. Когда говорят о нашем рынке труда, очень часто употребляют разные эпитеты: говорят, что он уродливый, что его нет, что он какой-то не такой, неэффективный и т. д. Почему? Потому что когда мы залезаем в стандартный учебники и смотрим, как рынок труда должен функционировать и выглядеть, мы видим нечто другое. Раз не соответствует учебнику, значит, этого нет, это всё неправильно и так далее. И ещё одна вещь, в чём проявляется не аномальность, а попытка искать аномальность: существует много вещей, которые очень трудно между собой увязать, они в рамках такого учебникового подхода между собой не связаны. Внизу такие вопросы сформулированы, я не буду это зачитывать, их много и они разные.

Аномалии или отклонения от нормы начались с самого начала, потому что — люди постарше помнят — конец 80х, когда начинались разговоры про реформы, рефрен был такой: будет невероятная безработица, она сметёт всё, всех политиков, разломает общество, разнесёт всю экономику, будет что-то абсолютно катастрофическое. Почему люди так думали? Они были абсолютно нормальны и стандартны в своих предсказаниях, потому что при той структуре экономики, которая была, был неизбежен большой спад, а большой спад — это в рамках стандартной модели сокращение занятости. И практически с самого начала мы столкнулись с тем, что всё идёт не так. Появились какие-то совершенно причудливые способы, которых не знал цивилизованный мир, как не платить зарплату вовремя. Мы читали, что целлюлозная фабрика выплатила зарплату сотрудникам рулонами бумаги, где-то валенками — кто что производил, тот тем и платил. Потом пошла история с отпусками, когда всех выгоняли в отпуска не по желанию работников, и это тоже был хитрый способ приспособления. И в то же время зарплата, которую люди получали, в реальных терминах очень сильно упала. И в начале 90х один британский экономист, очень крупный экономист Ричард Лэйард, который был свидетелем всего этого дела, смотрел с непониманием и сказал: «Удивительное дело: мы все знаем стандартную истину, что заработная плата жёстко вниз, а тут всё не так. Вот он, настоящий рынок труда, мечта любого неоклассического экономиста». Он так сказал, он так написал, потом люди, кто читал это, говорили: наверное, он посмеивался. Неважно, говорил он то с иронией или серьёзно, но мы стали свидетелями того, что всё пошло очень странно. На этом слайде простая, простейшая хронология: три этапа — 90е годы, нулевые годы до кризиса и 2009 год после последнего кризиса. И мы видим, что были кризисы, были подъёмы, был значительный подъём, но рынок труда не изменял себе: он всё время работал одним и тем же образом, как адаптировался через заработную плату, а не через занятость. И на этом слайде как раз показаны основные параметры нашего рынка труда, основные макрохарактеристики нашей экономики, которые к этому имеют отношение, и мы можем посмотреть: это годы с 92 по 2011, и занятость (красная линия показывает численность занятых) очень мало меняется. А вот это что за сумасшедшие скачки вверх-вниз, что это за кардиограмма какого-то непонятного больного? Это изменения в заработной плате — посмотрите, какие невероятные изменения. И даже этап нулевых годов, когда ВВП действительно практически удвоился, мы видим: занятость менялась очень мало, а зарплата в реальном исчислении вот как себя вела, стремясь всё выше и выше к небу. А потом случился кризис 2008 года, и мы видим, что история повторилась. Может быть, другая амплитуда, но принципиально всё то же самое. Итак, зелёное — это заработная плата, красная — это занятость, синяя — это ВВП: мы видим, что динамика ВВП и динамика зарплаты в большей степени схожи, чем динамика ВВП и любого другого показателя. Отчасти такая вот история заработной платы связана с тем, что рабочее время оказалось очень гибким, а нам зачастую платят за то, сколько часов мы отработали, в любом случае, чем больше часов мы работаем, тем больше мы делаем. И вот это вот промышленность в целом, это — экономика в целом, а зелёненькая линия в конце — это обрабатывающие производства (для них данные есть с 2005 года). И мы видим, что в 90е годы рабочее время, отработанное в год на одного работника, сократилось примерно на 250 часов. Считается, что в это время работали не 11 месяцев в году, а гораздо меньше, и это, конечно, одно из объяснений заработной платы — только одно из.

Сегодня мне позвонила журналистка из одной газеты с просьбой прокомментировать: сегодня большая конференция МОТовская в Москве, там были все наши большие начальники, связанные с социальным блоком, и вице-премьер Ольга Голодец выступала и сказала (я не был на этой конференции, мне журналист передал): благодаря усилиям правительства безработица у нас сейчас низкая, как исторически никогда не была. Здесь есть люди, которые были на конференции, если я искажаю что-то. На этом слайде показано, как вела себя безработица все эти годы. Надо сказать, что у нас есть два способ измерять безработицу: один способ — с помощью обследований специальных, (мы её называем МОТовская безработица или общая безработица), это верхняя линия, а нижняя линия — это регистрируемая безработица, когда люди сами обращаются сами в службу занятости. В большинстве стран эти линии практически совпадают, у нас огромный разрыв между ними, что также является частью модели нашей. Но обратите внимание: как только происходил кризис, безработица резко шла вниз. Начиная с 2009 года, когда она достигла 8%, она пошла вниз и сегодня достигла 5,2%. Ничего особенного не происходило, она просто идёт вниз сама. И даже в 90е годы, несмотря на всю глубину кризиса, несмотря на драматичность тех событий, которые происходили в экономике, она не достигла каких-то запредельных значений. Напомню, что сегодня в Испании безработица выше 20%, а здесь на фоне бесконечной рецессии безработица к 98 году составляла 13%. А безработица регистрируемая вообще не представляет никакой проблемы, это какие-то копеечные цифры. Был кризис 2008-2009 года — история, когда занятость меняется гораздо в меньшей степени, безработица тоже реагирует не в полной мере, повторилась.

Возникает вопрос, и это, может быть, и есть центральный вопрос для всего этого разговора, который мы сегодня ведём: как объяснить то, что в нашей стране постоянно сохраняется низкая безработность, высокая занятость и очень гибкая заработная плата на протяжении всего этого периода, который был очень разный, в разные годы по-разному сложный. Были высказаны разные предположения, я не буду называть авторов этих предположений — специалисты знают, неспециалистам это не так важно. Но одно из предположений было такое: в силу исторических или ещё каких-то причин каждый наш работник чувствует себя полукрепостным, зависимым от начальника, то есть работники привязаны к своим местам, они не мобильны, а начальники все патерналисты, которые заботятся о них, не увольняют, поддерживают и т. д. Я немножечко карикатуризирую эту точку зрения, но смысл, думаю, передаю более-менее верно. Есть аргумент, который идёт против этого — это то, что на рынке труда мы наблюдаем очень интенсивные потоки. То есть люди очень активно перемещаются между рабочими местами и между разными состояниями. Экономисты на рынке труда выделяют три основных состояния: занятый, безработный и экономически неактивный (те, кто не работают и не ищут работу). Фиксируя такие активные потоки, мы говорим, что что-то с этим первым объяснением не то. Другое объяснение, которое было предложено, заключается в том, что всё это статистическая иллюзия: мы не умеем мерить занятость и безработицу, если делать это не так, а как-то иначе, по-другому классифицируя занятых работников, то мы получим классическую историю. Но были сделаны работы, в том числе нашим коллективом, которые тестировали устойчивость определения, мы сравнивали Россию с другими странами, и получается так, что наши оценки безработицы получаются даже более устойчивы, более лобастый, чем в других странах. Другими словами, здесь, кажется, тоже не лежит серьёзное объяснение. Но и первая, и вторая история игнорируют историю с заработной платой.

Вот на этом слайде просто для иллюстрации — потоки на рынке труда: я обращу внимание, что эта красная линия — это доля людей, каждый год нанимаемых компаниями, эта линия с жёлтыми треугольничками — это доля людей, увольняемых, это их сумма, а это массовые увольнения. Мы видим, что массовых увольнений почти нет, их не было ни в кризис, ни в хорошие времена, но увольнений всегда было больше, чем наймов. То есть компании потихонечку, подталкивая людей к увольнениям, могли как-то адаптировать свою занятость, но не быстро. Но основной вывод из этого слайда — очень высокая мобильность. Это примерно треть, если считать, что это каким-то образом равномерно распределено, то это означает, что средняя компания за год меняет треть своего персонала. Одни меняют 20 раз, а другие — раз в 20 лет, но масштабы этого движения значимы. Наше объяснение заключается в следующем: для того, чтобы экономика устойчиво, из года в год, из шока в шок воспроизводила примерно одну и ту же адаптационную картину, необходима особая конфигурация институтов. Эти институты влияют как на занятость, так и на заработную плату. В той части, в которой они влияют на занятость, они должны тормозить компании в их попытках менять численность целенаправленно. Они должны вводить инерцию в динамику численности. А в той части, в какой эти институты регулируют заработную плату, они не должны сдерживать её резкие колебания. То есть налево мы можем поворачивать быстро, а направо мы это делаем крайне медленно (или наоборот: у нас с одной стороны есть тормоза, а с другой стороны тормозов нет). Как они это делают? Я думаю, что если поставить перед какими-то людьми с проектным мышлением задачу придумать такую конструкцию, как эта, такую сложную, которая, с одной стороны, вела бы себя вот так, а с другой — вот так, то люди, может быть, придумали бы что-нибудь похожее. Но интересно, что это никто не придумал, это всё возникло шаг за шагом почти само.

На этом слайде (у него две половины) левая часть — это то, что отвечает за количество занятых, количественная подстройка, а справа — то, что отвечает за ценовую подстройку, за заработную плату. Давайте начнём с заработной платы. Что может тормозить компании? Это высокие издержки увольнения, которые вводятся трудовым законодательством (нужно выплатить определённое пособие, предупредить и т.д.). Какая компания прежде всего нуждается в том, чтобы обратиться к массовым увольнениям? Та, у которой тяжёлое финансовое положение. У неё зачастую нет денег, чтобы зарплату платить вовремя, куда ей. Значит, она не может делать это быстро. Она может это делать, но это будет медленно, растянется и так далее. Вот, с одной стороны, высокие издержки. Это связано с тем, что мы широко не практикуем такой способ увольнения, который характерен для американского рынка труда — массовые увольнения, layoffs, мы это не используем. Ещё одна вещь, которая тоже влияет на инерцию здесь, это высокая зарегулированность товарных рынков, потому что высокое регулирование товарных рынков и рынков труда усиливает одно другое. По данным OACD, Россия отличается исключительно высокой степенью зарегулированности товарных рынков. Это означает, что слабая конкуренция, это означает, что компании, которые далеко не чемпионы по эффективности, могут долго существовать, не увольняя. Относительная устойчивость — почему относительная, а не абсолютная? Потому что применение законов, как мы знаем, часто далеко не полное, избирательное, ну и есть возможность людей подтолкнуть к тому, чтобы они ушли сами. Устойчивость не полная, что-то меняется, но медленно.

Теперь заработная плата: почему она такая невероятно реактивная? Прежде всего, для того, чтобы она была такой, должен быть низкий минимум, низкая минимальная заработная плата. Она у нас низкая. Сразу скажу: в силу разных обстоятельств она у нас высокой быть не может. Я дальше, когда покажу слайд, скажу, почему. Дальше мы можем взять эту зарплату, структурировать очень хитрым способом, имея умеренно большую постоянную часть, а всё остальное у нас будет в виде премий и различных бонусов. А премии и бонусы мы можем взять и привязать к результатам деятельности компании. Если дела идут хорошо, если всё на подъёме и скорость у нашего паровоза возрастает, то выгоды от этого мы делим с работниками; если дела плохие, если паровоз сбавляет скорость, если он начинает еле-еле двигаться и потребляет топлива больше, чем выдаёт скорости, то все эти издержки мы тоже делим с работниками. Такая хитрая система дележа риска. Собственно, наши компании так и делают — не только коммерческие, но примерно то же самое происходит в бюджетном секторе, когда возможности платить заработную плату учителям и врачам во многом зависят от того, какой у школы доступ к ресурсам местного бюджета. Тут есть и другие элементы, я не буду тратить время; всё вместе это даёт гибкость — высокую гибкость зарплаты, относительную устойчивость инерции занятости. Этот механизм не настолько сложен и замечателен, как эта конструкция, у него не такая чудесная эстетика, но тоже квадратики такие же полукруглые, как эти цистерны.

Дальше. Вот эта система, она работает, она даёт возможность рынку работать именно таким образом, как он работает. Низкий порог заработной платы, слабая поддержка безработных — очень низкое пособие, а значит, я не могу, потеряв работу или столкнувшись со снижением заработной платы, сказать: я пойду в безработные и буду получать пособие, невысокое. Но на него можно жить, и я буду искать достойную работу. У меня есть две опции: либо работать за сколь угодно малую зарплату, либо делать что-то полуформальное. И то, и другое мы видим. Поэтому слабая поддержка безработных является очень важной характеристикой. Двухъярусная заработная плата, жёсткая законодательная защита занятости и всё то, о чём я говорил. Но в целом мы можем характеризовать это так: неблагоприятная институциональная среда и неэффективное государственное регулирование, как следствие — низкая конкурентоспособность экономики и низкие темпы создания рабочих мест. Если эти характеристики посмотреть в сравнении, то вот индекс жёсткости, то есть издержки увольнения. Мы видим, что Россия среди других стран выглядит как страна с достаточно высокими издержками. Тут идут дискуссии: одни дают оценки, что это чуть ниже, чем в других странах, мы считаем, что это вопрос спорный. Наша позиция заключается в том, что здесь есть над чем думать и есть определённое пространство для либерализации.

Вот минимальная заработная плата, как она соотносится со средней. Мы видим на протяжении всего периода, что она была низкой, большую часть времени она была ниже 10%. во время последнего кризиса она была повышена до четырёх с чем-то тысяч, со следующего года она будет 6000... 5205, прошу прощения. Но по сравнению со средней заработной платой это не окажется много. Почему высоким МРОТ не может быть? Потому что он единый для всей страны, и, устанавливая его, мы должны думать не только о Москве, где средняя заработная плата в районе 50000, не только о Тюмени, где тоже высокая, но и о регионах весьма экономически слабых. Там, если средняя зарплата 10000, а МРОТ составляет 5000, то это соотношение уже 50%. А это по всем мировым меркам уже немало. Если мы не хотим убить рабочие места в этих депрессивных, слабых регионах, мы должны быть очень осторожны. Здесь есть свои решения, как это делать надо: просто забыть про МРОТ, может быть, перейти к региональным минимальным заработным платам. Но это не так просто и пока что, кроме записи в Трудовом кодексе по этому поводу, реально мало что сделано. Вот похожая картина с пособием по безработице: мы тоже видим, что оно очень низкое, среднее пособие сейчас составляет 2600, и понятно, что, потеряв работу, большинство людей на него существовать не может. Значит, это не выход, значит, либо я держусь за свою работу, либо ухожу в неформальный сектор, либо, если есть возможность, ухожу с рынка труда вообще. Профсоюзы оказываются слабыми, несмотря на всё то обилие слов, которое они произносят, и аргумент тут очень простой: если профсоюзы сильные, то, как показывает мировой опыт, неравенство относительно низкое, и вряд ли у нас была бы такая многоярусная заработная плата.

Вот мы пришли к этой многоярусной заработной плате. Это все знают, экономисты и юристы, которые связаны с трудом, которые присутствуют здесь, это знают, а те, кто не имеет отношения к экономике труда, а просто интересуются разными сюжетами, но получают при этом зарплату, могут просто посмотреть на свою зарплату и прикинуть, что у них постоянного, что у них переменного. Конечно, это не означает, что все 100% имеют именно такую конструкцию, но, по нашим данным, примерно 70% у нас такую имеют, а в США с суперлиберальным рынком труда такая конструкция типична примерно для трети, при этом доля переменной части там очень маленькая по сравнению с огромной долей у нас. Кто там имеет — тот, кто занимается торговлей: я продаю пирожки — с каждого пирожка я получаю свою долю. Вот наша заработная плата, 30-40%; юристы всегда могут сказать, что это можно опротестовать через суд, эту переменную часть засунут в постоянную, но мне юристы говорят: нет, не пытайтесь. Идём дальше.

Что всё это даёт: такая привязка даёт встроенный проциклический стабилизатор. Возвращаясь к сегодняшнему замечанию Ольги Юрьевны Голодец, что низкая безработица благодаря неустанной и благотворной работе правительства, я бы сказал, что не «благодаря», а «несмотря на». Что мы получаем: мы делим риски между компанией и работником; мы компенсируем все изъяны избыточной жёсткостью, которая есть в регулировании; мы усиливаем тем самым неравенство по заработной плате, потому что если у нас компании очень разные с точки зрения финансового состояния, одни банкроты, а другие супербогаты, и всё это транслируется в заработную плату работников, то мы тем самым, конечно, увеличиваем неравенство. А увеличивая неравенство, мы стимулируем текучесть — это значит, что я могу всегда найти какую-то работу через дорогу, где я буду получать больше и делать то же самое. А если мы стимулируем текучесть, то это означает, что для работодателя нет никаких стимулов инвестировать в подготовку и переподготовку кадров: я вкладываю деньги, а он завтра уйдёт. И это достаточно общий мотив.

Как у нас обстоит дело со временем? Время движется. При этом некоторое время назад мы провели обследование: во всех субъектах федерации мы спросили представителей судов, трудовых инспекций, служб занятости, работодателей и профсоюзов, как они оценивают соблюдение трудового законодательства, и они все сказали, что это большая проблема. В результате мы получаем вот такую картинку: если взять все страны, которые есть, разбить на две группы — труд сильно регулируется и труд слабо регулируется, а с другой стороны — соблюдение этих законов, полное и слабое, то мы получим, что англосаксонская модель — это слабое регулирование, но хорошее применение, европейская модель — это сильное регулирование и сильное правоприменение, а у нас мы вспоминаем известную фразу, которую приписывают то ли Салтыкову-Щедрину, то ли Вяземскому: «Строгость российских законов компенсируется их несоблюдением». Эта конструкция даёт возможность рынку труда жить и адаптироваться, пусть и с теми издержками, которые у нас есть. 

Надо сказать, что эта модель в таком виде, в котором она сложилась, оказалась для многих удобна. Она удобна для работников, потому что они боятся безработицы, они слабы против своего работодателя, у них нет перспектив на рынке труда, потому что новые рабочие места не создаются, и они зачастую готовы платить снижением зарплаты за сохранение занятости.

Конечно, мне скажут, что никто не готов, люди возмущаются, но реального выбора очень мало. С другой стороны — компании, фирмы: они перекладывают риски, которые есть на рынке, на работников, частично — на государство, но при этом они сохраняют возможность адаптироваться к шокам, потому что эти встроенные стабилизаторы, эта гибкая заработная плата, дают им возможность это делать. И понятно, что в такой ситуации у компании нет никакого стимула к тому, чтобы лоббировать реформы, им это не нужно. У самых богатых компаний (ресурсных, нефтяных) доля труда в издержках очень мала и их это очень мало волнует, даже если они своим сотрудникам платят низкие зарплаты. А для правительства, понятно, низкая безработица — главный политический приоритет, высокая занятость тоже очень важна. Оно в этом пакете это получает, и можно всегда сказать: у нас очень низкая безработица, пусть все остальные страны на нас смотрят, завидуют, берут пример. Как сказал Топилин недавно, нам есть что рассказать другим странам про создание рабочих мест и решению проблем рынка труда. Но всё это хорошо вписывается в общую институциональную модель, в то, как это сложилось в стране в целом.

И ещё одна история, полупсихлогическая, которая здесь тоже вписывается, и это подтверждается многочисленными исследованиями: мы очень боимся безработицы. То ли это нам в советские времена внушили, а потом это транслировалось уже, но исследования, которые мы проводили, показывают, что страх безработицы только в слабых латиноамериканских странах такой. То есть в странах англосаксонских, где защита труда очень слабая, где человека можно уволить за три секунды, не боятся безработицы, а мы очень боимся безработицы, несмотря на то, что безработица очень низкая.

Кто оплачивает такую адаптацию? Ведь, как я сказал вначале, за всем этим кроется определённое распределение издержек. Если у нас кризис, на кого эти издержки ложатся? В рамках стандартной модели они ложатся на тех, кого уволили в кризис, а потом начинается подъём — и кто является первым бенефициантом этого подъёма? Те, кто, будучи безработным, получают работу или возвращаются на своё старое место работы. В этой модели всё не так, потому что реакция через заработную плату означает, что издержки приспособления размазываются по всем. Гибкая заработная плата, возможность легко убрать надбавку — со всех всё понемножечку снимается. С другой стороны, когда начинается кризис,  зарплата начинает расти очень быстро, и как по бутерброду кусок масла намазывается — кому больше, кому меньше. Вот такая система, которая имеет свои последствия.

Итоговый баланс. Сложно сказать — есть свои плюсы, есть свои минусы, следствия неоднозначны. Но её очень трудно изменить, потому что рынок вырабатывает защитные механизмы, и всё возвращается на круги своя через какое-то время, с вариациями и так далее. Издержки реформирования велики, потому что непонятно, как это реформировать, скорее всего, нужно реформировать это не изнутри рынка труда, а извне. Но для этого у политиков должны быть стимулы, а стимулы у них, как я пытался показать, очень слабые, поскольку главный политический приоритет — низкая безработица и высокая занятость любой ценой — выполняется. Понятно, высокая занятость и низкая безработица сами по себе есть плюс: выгодно для бюджета, люди не уходят в безработицу и сохраняют связь со своим рабочим местом, медленная адаптация даёт время, чтобы адаптироваться, какие-то конфликты, которые могли бы случаться в связи с высвобождением, не случаются, с индивидуальными конфликтами проще иметь дело. То есть для политической стабильности всё хорошо. Но есть и политические минусы: это бедность среди работников, низкая заработная плата, это неравенство, это слабая социальная защита — на бумаге есть всё, а дальше ты оказываешься беззащитным, без зарплаты, и непонятно, что делать. Есть и более общие минусы у этой системы, они от этого не менее важны: неопределённость, высокие издержки поиска новой работы, с которыми сталкиваются люди, чрезмерная текучесть, о которой я говорил, в конце концов — неэффективное соединение работников с рабочими местами, потому что такие сверхинтенсивные потоки означают, что люди не находят друг друга. Разводы говорят о том, что супружеские пары нестабильны, так же и здесь — эта сверхтекучесть означает, что соединение неэффективно, соответственно, недостаточно производительно. Есть ещё минусы, потому что за всем этим идут отрицательные стимулы к инвестициям в человеческий капитал, то есть в обучение и переобучение. Все знают, что компании не хотят вкладывать в подготовку своих работников. Они совершенно рациональны: зачем вкладывать, когда завтра люди могут уйти? В этом смысле они ведут себя так, как им подсказывают те институты, которые существуют. В конце концов, за всем этим — консервация низкой производительности, и всё это вместе плохо для конкурентоспособности страны, модернизации, благосостояния, социальной сплочённости. Есть плюсы, есть минусы, но непростая вещь — выбрать, каков же итоговый баланс, в плюсе он или в минусе.

Подводя итоги тому, что мы попытались рассказать с помощью этих слайдов, я немножко повторюсь. Мы видим довольно специфическую модель, которая не такова, как в большинстве стран. В этом смысле она не норма, но она не является аномалией, потому что она очень рациональна, она есть реакция на определённые обстоятельства, и она заставляет всех вести себя рационально, разумно, но в соответствии с теми ограничениями, которые она задаёт. Мы видим, что эта модель устойчива, она прожила уже 20 лет, она уже устоялась, укоренилась, уходить не хочет, и её разломать или реформировать не так просто. Что делать в будущем? Это для нас вопрос неочевидный, но, если в силу каких-то обстоятельств наша экономика начнёт гармонизироваться, начнут создаваться новые рабочие места (не те 25 миллионов, о которых говорил президент, а другие, в силу других обстоятельств), то поток рабочих мест, с одной стороны, постепенно создаст возможность для того, чтобы реформировать эту модель и двинуться в сторону нормы, а с другой — создаст стимулы и для работников, и для работодателей для того, чтобы тоже двигаться в сторону реформ, которые бы реконфигурировали это поле, эту модель. На этом я хочу сказать спасибо всем слушателям.